Вот еще интересная ссылочка на тему

Я тоже поздравляю,... хотя и не знаю кто это))

Коли мы уж заговорили о язычестве, посоветую новый сайт по теме.
http://bujan.ru
На нем довольно таки много интересной информации

Я впринципе согласен... только вот толка от этого письма нет

Leela, Аншлаг я конечно смотрел - передача безобидная, но уж слишком тупая! Удевляет в основном то, что основные зрители - это совсем взрослые люди... Приведу еще более печальный пример: Кривое зеркало - идет по двум каналам почти одновременно и обеспечивает сильный рейтинг обоим .
Буш, я думаю, тут не причем - все началось гораздо раньше. Недавно видел по каналу Ретро Тв или Ностальгия (точно не помню) передачу начала девяностых годов, тоже юмор, что - то типа Городка.
Шутки хоть и смешные бывают, но пошлости та тоже в избытке. Просто людям дали свободу и они стали снимать, что нравится.

А вот это я поддерживаю. Чистота должна быть как на улицах, так и в умах... Ведь все начинается с малого.
Вован, с фразой: я соглашусь. Но у меня нет возможности уехать за границу, хотел бы я этого или нет.
Я думаю, что если бы я и уехал за рубеж, то все равно не остался бы равнодушен к России, хоть там мне было бы лучше все равно я считаю свою Родину сдесь. А плохое говударство мне тоже не нужно, мне дорога земля и люди которые на ней жили и живут, хоть они далеко не самые лучшие. Мне было бы не обидно если это была бы Германия, а не Россия, или еще что нибудь.
Все таки существует пословица: где родился, там и пригодился. Может быть в ней есть доля истины?

LLIMEJIb, который Wishmaster с днюхой тебе. Всех тебе благ
А чей-то у тебя два ника?

Да я ее не полностью написал... но и полностью она тоже фигня... я ж говорю: ничего смешного не придумали и решили матом ругатся, думают смешно)

Мы тут Мтв обвиняем, а я вот на днях посмотрел аналог Камеди клаб - бла- бла шоу на рен-тв... такое даже по Мтв показывать не стоит, неговоря уже об одном из центральных каналов. Видимо они подумали, что не стоит мелочится и пустили туда откровенный мат(хорошо, что хотя бы они его закрывают)... Была шутка типа:
-Дорогой ты где был?
- бегал
- а почему футболка сухая и совсем не пахнет?
- а тебя ЕБ*Т?
.....
С одной стороны ничего страшного нет, но с другой...

В Коврове быле, а во Владимире нет... обидно.))

А зачем на попсовые форумы слать, с умными людьми ведь интереснее общатся. От них и толку больше.

Интересно, а в чем он видит причины падения культуры?! Помоему они в людях которые не видят последствия и не знают о существовании культуры вообще. Для многих культура - это то что крутят по центральному телевидению в выходные...

Я вот тему на форум группы Невидь выложил, точнее создал подобную... ответов пока мало, но если будет что то интересное, то обязательно сообщу.

Здесь давно исчез закон,
Все теперь не так.
Не по правилам пошла
Здесь игра в бардак.
Пусть под дудку дурака
Пляшет идиот,
Промышляй своим умом
И успех придет!

Припев:
Никого не бойся, никому не верь –
Проживешь на свете без обломов и потерь!
Никогда не мямли, не скули, не плачь,
Не ищи в других причины бед и неудач!

Слушай, друг, что я скажу,
Сам рули судьбой.
Не плыви, куда несет,
Будь самим собой!
Будь всегда умней нуля,
Не смеши народ.
Не равняйся на толпу
И успех придет!

Припев.

Мир умнеет через боль
И наоборот…
Часто конченный дурак
Громче всех орет.
Будь надежным и живи
Без гнилых забот.
Верь в себя и РОК-Н-РОЛЛ
И успех придет!
KRUGER ©

А я не сомневаюсь - я надеюсь, что они не сбудутся)

Ну че, кто ходил?

А кто нибудт Nomans Land слушал?

Я его тоже видел, он на Времени Мары есть... только это клип то какой то странный и песня не катет... Такая группа крутая, 10 лет играют, а клипа не одного полноценного не сняли... может им этого просто не надо

Ну он написал его давно... она же есть на альбоме "Колесо Чернобога"

Ошибаешься, "Мы два крыла" - песня ВТ. Но ее повидимому Лесьяр себе забрал.

Вот нашол тут грустный рассказ...
Резервация

Дина ПЕНЬЯРАНДА

Камни на дне совершенно прозрачной реки. Разноцветные, серебристые все, зеленовато-блестящие, как рыбья чешуя. Все дно усыпано этими камнями, круглыми и стертыми. Кажется, что они дышат, и еще кажется, будто они теплые на ощупь. По ним пробегают лучи солнца, неровно, волнами. Извилистые берега тоже сплошь состоят из камней, только уже блеклых, цвета старого мела. Без воды даже камень – мертвый. А земля здесь, над рекой – желтая, бурая, красноватая, рыжая, цвета ржавчины, песочная и черная... Под ногами – маленькие холмики, заливы, кратеры. Поющие очертания. «Формы земли в Абикву»... Почему-то приходят в голову эти стихи. В Абикву, должно быть, красиво. Очень красиво. Ветер там – жесткий, и пахнет сухой глиной. Здесь – красивее. Стольких оттенков зелени нет, наверное, нигде. Это – Страна Удэхе*. Удэхе Боадоани.

* Все слова и названия приамурских языков, кроме тех, где ударение обозначено в тексте, должны читаться с ударением на последнем слоге. – Примеч. авт.

Сопки – синие, мохнатые, как звери. Сейчас, утром, они спят. Они устали. Слишком многое они видели за свои триста тысяч лет... слишком многое. И камни устали, и река. Триста тысяч лет этим маленьким народам – удэхе, нанай, ульча, орочили, айну... Ни более, ни менее. Конечно, они еще не были народами в те времена, когда возникли сопки, но... Первыми людьми они были, первыми и настоящими. Триста... Это не три, и даже не тридцать. Столько веков этим хрупким молчаливым людям с вечно горькими глазами. А нам с вами – сколько?..

Крошечные сероватые рыбки косячками ходят у самых ног. Как вкусна твоя вода, река Хор! Чище этого воздуха она. Ясная как детские слезы эта вода. Как сердце удэхе.

Здесь и вправду другое небо и другой вкус воздуха. Другой бог. Его зовут Дуэнтэ Эдэни – Хозяин Тайги. Кажется – другая страна. На самом деле – резервация.

Любимая моя Страна Удэхе, я шла к тебе слишком долго и пришла слишком поздно. Если бы я ступила на твою землю лет семь-восемь назад, возможно, я увидела бы другое. Во всяком случае, многие были бы еще живы.

Я знаю о том, что книги не всегда говорят правду. Во всех толстых справочниках по этнографии утверждалось и утверждается, что их, коренных и настоящих, около двух тысяч человек. Две тысячи последних удэхе – даже от этой цифры становилось больно, настолько она ничтожна. Было страшно. Намного страшнее стало, когда я узнала о них правду. На самом деле их сейчас меньше половины. А справочники между тем продолжают так же бессовестно лгать. Каждый второй человек этого народа, о котором когда-то я прочла, оказался призраком. У призраков, говорят, тоже есть души, но как же плохо без вас, живые!..

Они знают о том, что скоро, очень скоро их не будет. Они уже не боятся смерти. Больше того – они смеются над нею. Смеются, чтобы не плакать...

Исчезающий я, слышишь, мама?..
Исчезающий.
Я пока что живу,
но белые уже предвидят наш конец,
тот конец, к которому
они нас так долго вели.
Я жил и не думал об этом,
Я просто жил, хоть и было по-всякому,
и грустно, и больно.
А сегодня я прочитал в какой-то белой книге
о том, что я –
исчезающий.
Те, кто написал ее,
думают, что знают, сколько нас всего,
но они же
никогда здесь не были!..
Тем не менее они говорят,
что нас больше чем вдвое, мама...
Где же тогда остальные,
почему же я их никогда не видел?!
Я умею считать и знаю язык белых,
я знаю два наших рода на этой реке
и третий, что селится на другой,
и еще один, совсем маленький,
они живут в глубине леса,
куда их насильно согнали.
Вот они все: старики с узловатыми пальцами,
и женщины с потухшим взглядом,
и дети, научившиеся пить раньше, чем любить.
В книге сказано – нас две тысячи,
я знаю едва ли половину.
Где же вы, остальные?..
Я ведь прошел столько раз
по нашим, бывшим нашим, рекам,
я исходил все леса в поисках зверя...
Наша земля так мала сейчас,
я знаю на ней каждое дерево
и помню имя каждого ее сына,
кто пока жив,
и я просто ищу тех, несуществующих,
о которых прочел в той книге,
ищу тех, кого искусно придумали,
чтобы прикрыть вечный позор
завоевателей.
Я – исчезающий,
а это значит, что скоро я умру
и тогда нас станет
еще меньше.

Красота и сила этой земли так несопоставимы с тем, что здесь происходит. Мне кажется, что самой земле больно видеть и чувствовать, и она закрывает свои усталые глаза и молчит. А может, не всегда она будет молчать?.. Ей ничего не стоит наказать тех, кто истребляет ее детей. Но они по-прежнему живут, продолжают притеснять, продолжают топтать эту поруганную землю. Не слишком ли много у вас земли, потомки русских Колумбов?!

Маленький островок из другого мира, селение в семьдесят дворов на реке Хор, даже ты уже не являешься спасительным прибежищем для детей этой земли. Я хочу рассказать о них всем, пока они живы.
***

Река Амур из окна прокуренного поезда. Громоздятся дачи и высотные дома, бегают беловолосые дети и по всей округе слышна их ругань. Нелепо. Смешно и странно. Исконно нанайская земля – и ни одного восточного лица в толпе. «Это город, – утешаю я себя, выкуривая одну за другой питерские сигареты, – там, в тайге, еще живы и нанайцы и удэхе, дай бог, чтобы это оказалось правдой». Мне сейчас наплевать даже на этих матерящихся пришельцев, которые загадили все Приамурье, я думаю о другом. Наконец-то после долгих лет разлуки снова вижу эту великую реку! Здравствуй, река Мангу! И здравствуй, город Бэали! Хотя до чего не идет тебе это старенькое удэхейское имя, никто и не помнит его уже. Хабаровск знают все, Бэали не знает никто. Но позволь, город, я буду называть тебя Бэали. И река эта, пусть даже она не видит здесь никого, кроме русских, все равно для меня останется Мангу, а не Амуром. Бачигоапу, нанай боадоани! Здравствуй, земля людей... Когда же я омою ладони в твоей воде?..
***

Все та же русская толпа и русский мат на вокзале, в зале ожидания. Лица скучающие и пустые, где-то слышен пьяный гогот, где-то пошлыми слюнявыми голосами поют. Все вполне уверены в своем праве топтать эту землю. Очень жалко и не к месту выглядит стилизованный нанайский узор на стекле одного из киосков. Узор нанесен масляной краской, а рядом с ним – размашистая надпись «Бей металлистов» и пара непечатных выражений.

Раскрашенные блондинки собрались в кружок и хохочут. Военный, тыкая пальцем в карту, считает города и километры и жалуется приятелю на судьбу: «Надо же, в какую дыру нас занесло, черт бы ее побрал!» Приятель вспоминает родной свой Запад. Западом здесь называют всю территорию от Байкала до европейской границы.

Единственная фигура отличается от всего этого бестолкового сборища. Высокий темный старик, похожий на каменного идола. Даже не на идола, скорее на скалу... Он здесь один. Он родился здесь, он один помнит имя этой реки. Как отличается его человеческое лицо от этих белых разрисованных масок! И таких остановившихся грустных глаз не бывает у белых. Русские косятся на него – слишком уж он не похож на них со своим грубым скуластым лицом и черными с проседью космами. Кожа на руках – как твердая кора старого дерева, ладони широкие, и на левой руке – какие-то шрамы. Я всегда обращаю внимание на руки, мне кажется, что в них – второе лицо человека. И я люблю людей с такими руками, такие руки – самые красивые.

Он медленно ходит среди этих безликих существ, и я знаю, что они думают о нем. Что, кроме «понаехали тут», может прийти в их головы?! Кем они считают его? Они и не подозревают, что когда-то эта земля принадлежала его людям, его вымирающему народу, который триста тысяч лет смог прожить, а вот ближайшие лет десять вряд ли проживет... И наверняка именно его они считают чужим и неуместным здесь, а не себя. Он неожиданно опускается на сиденье рядом со мной. И мы начинаем разговор на смешном языке знаков, перемешанном с русскими словами. Как будто давно знаем друг друга, смеемся и делимся скромной дорожной едой. Я всегда понимаю таких людей, на каком бы языке они ни говорили. Нам не нужны слова, я слишком хорошо знаю, что он может сказать... Не говори мне, как тебе надоело жить – я и так вижу это в твоих глазах. И не надо извиняться за то, что ты пьян, и на «вы» меня называть тоже не надо! Интересно, за всю твою жизнь назвал ли тебя кто-нибудь на «вы»? Ах, если бы я знала твой язык, Мангу нанэ! Я сказала бы тогда тебе только одно: твоя грязная куртка намного чище лица любого «беленького» пришельца. И уж тем более чище его заплатанной совести.

У тебя осталось очень мало в этой жизни. Я вижу, как трудно говорить тебе на чужом русском языке, как невыносимо видеть новых хозяев на старых ваших землях. Ты ведь помнишь те времена, когда вы пели свои песни. Ты помнишь свое настоящее имя, которое имеет значение только для тебя и таких, как ты. Ты никогда его не называешь. Ты, как и все, стесняешься своей «нерусской» фамилии... Ты хорошо понимаешь, насколько ты лишний в этом мире белых. Вернись лучше в свою резервацию... Очень прошу тебя, вернись.

...Под утро его все-таки забрали менты. До этого они несколько раз останавливали его, и каждый раз я поднималась со своего места, готовая, если что, кинуться к нему и отбить его у них. Они, обыкновенные русские мужики, были ему ровно по плечо ростом. Он мог бы, если бы захотел, прибить их обоих одной своей широченной ладонью. Когда я вернулась с улицы, куда вышла всего лишь на минуту, его уже не было в зале. Ведь говорила же ему – не пей здесь, при ментах, и вообще, если сможешь, не пей... Но слишком многое ты, наверное, хотел забыть, если отказался даже от еды ради бутылки паршивого пойла. «Ничего, сутки голодным посижу в поезде...» До какого состояния надо довести человека, чтобы он такое говорил и тратил на бутылку последние деньги?!

Вернись к себе домой, старик. Хотя – где теперь твой дом? Тот деревянный сарай, в котором обитаешь ты со своей семьей – единственное место на Земле, где тебе, наверное, спокойнее. Долго ли еще он будет твоим – никто не знает...

В светлой реке, у подножия гор
солнце и небо в обьятьях сплелись.
Там, где когда-то горели костры,
вытоптан мох и убита земля...
Ветхая хижина, словно гнездо,
рухнуть готова, скрипит на ветру.
Вышел из хижины древний старик,
вышел – и камнем застыл у воды...

А был он когда-то камнем,
но с сердцем живым и чистым,
а был он порывом ветра,
не знавшим еще о смерти...

Где твои волосы, добрый старик?
Как тебя звать, и как имя реки?
Чей этот берег, и чьи голоса
птиц распугали в священном лесу? –
Долго молчал он, пытаясь найти
самый правдивый и верный ответ.
Боль пересилив, сказал, наконец
то, в чем боялся признаться себе:

Я косы обрезал в горе,
а имя мое не помню,
а имя реки – чужое,
а раньше ведь было нашим...

Надо ль рассказывать то, что вокруг
видят глаза старика-удэхе?
Много хозяев у древней земли,
мало детей ее живы сейчас...
Бывший шаман, твое имя – Када,
Матерь Камней породила тебя,
только об этом и знать не хотят
те, чья дорога твою прервала!..

И стал ты для них лишь тенью,
презренной, немой и дикой,
и зверем тебя назвавши,
пришельцы твой край сгубили...

Те, кто украли всю землю твою,
те, кто украли твой древний язык,
думают, будто все в мире они
смогут забрать и присвоить себе.
Только не верь этим людям чужим,
был ты всегда их намного сильней,
может быть, солнце погаснет для них,
может быть, солнце взойдет для тебя!

И длинными станут косы,
и гибкими станут руки,
когда-нибудь, если снова
вернется назад то время...

...Это была первая моя встреча с сыном Этой Земли здесь, на берегах Мангу. Первая после многих лет. Я не знала, какими будут другие встречи, и будут ли они. Потом, после всего увиденного, я поняла, как счастливы те, кто этого не видел.
***

Арсеньев не узнал бы эту землю, если бы вдруг оказался здесь снова. Не узнала ее и я, хотя была тут всего шесть лет назад. Прекрасные, древнейшие имена рек, сопок, поселений... Вы одни остались от всего того, что здесь когда-то было. Как я любила эти имена! Мне хотелось повторять их без конца, или сложить песню из них... Сукпай-Датани, Катэн, Долми, Кимо, Чукен... А дальше к северу – Гасси, Даэрга, Синда, Анюй и Найхин. Только имена, и ничего больше. Земля еще говорит на своем языке, хотя и не нужен он живущим здесь пришельцам. Они даже не знают, чьи это имена, так же как не знают зачастую, как зовется народ, у которого они отняли землю...

Как трудно было во все это поверить! Как дико и больно было слышать только русскую речь, причем не самую пристойную, и видеть эти настолько чужие здесь лица! Если уж мне стало горько, то как горько должно быть вам, милые мои дети Мангу...
***

Костер на берегу маленького озерка. Это уже Страна Удэхе, это Нижний Хор, но ощущение такое, будто здесь нечто среднее между Рязанью и Азербайджаном. Русских все-таки намного больше, они заняли все на десятки километров вглубь. Стада упитанных коров, пасеки, поля конопли и все остальное принадлежит им. Невообразимый, многоступенчатый мат, уголовщина, жуткие истории о совершенных пару дней назад убийствах – такова эта деревенька с русским названием и нерусской, дремучей восточной природой. Я жду здесь автобуса до Среднего Хора, палатка моя стоит среди рыбацких таборов.

Огонь горит хорошо, скоро закипит мой походный чай. Мы сидим с деревенскими ребятами, которые тоже тут рыбачат, и я, изображая на лице ленивый интерес, слушаю рассказы об изнасилованных и избитых ими девчонках, а также о многом другом, не менее «героическом». Боюсь ли я их? Не знаю, если честно. Не покидает меня лишь чувство омерзения, и хочется крикнуть им в лицо, в рожу: «Да как вы смеете, ублюдки, такое творить, тем более на чужой земле?! Она вас накажет, десять раз накажет, увидите еще!» Один из них плюет в огонь. И именно это мне больнее всего видеть. «Не плюй в огонь, не смей этого делать!» – тихо говорю ему я, начиная выходить из себя. «Это еще почему?» – удивляется он, исподлобья глядя своими свинцовыми глазами. «Это очень плохая примета, – отвечаю, – этого делать нельзя». Они продолжают рассказывать о своих судимостях и условных сроках, и тот самый, забывшись, а может, нарочно, с явным удовольствием опять сплевывает в костер. «Я же сказала уже, не плюй в огонь!» – «Ну а чего, нельзя, что ли?» Второй дружок говорит ему: «Ну ладно, брось ты, в самом деле», и тот умолкает.

Мне отвратительно, стыдно и гадко. Вот они какие, здешние русские, лоца! Это моя многочисленная и могучая нация, полюбуйтесь! У меня такой же, как у них, цвет кожи и волос, и язык тот же, да вот только начинка малость другая! Я не знаю, кто такие «узкоглазые суки» или «дикари пьяные», я знаю, кто такие Удэхе и Мангу нанэ... Плевать в огонь на Их Земле, оскорбляя этим их бога огня и их духов – так только русские могут... И ведь понятия не имеют они, чья это была земля. Думают, что кроме них тут никто никогда не жил.

Были стойбища охотников, их простая жизнь, и их дети вырастали, так же уважая свою землю, как и их отцы, и брали у нее лишь самое необходимое. Был их нехитрый, но чистый мир, были их неписаные – очень человечные! – законы, которые и сейчас ими соблюдаются, много чего было здесь... Сегодня на берегах Нижнего Хора от тех времен остались лишь камни – те камни, которые помнят своих удэхе и всегда будут помнить. Хотя след удэхе давно, очень давно смыла вода.

Казаки с обрезами и нагайками, ворюги, торговцы наркотой и убийцы – вот кто хозяева теперь на Нижнем Хоре.

...А на Средний Хор я пытаюсь добраться уже четыре дня подряд. Не везет. Промокшая палатка, сырые дрова, насквозь мокрая одежда – это все на самом деле ерунда. Вот если кончится чай или табак – это похуже будет. Но я запасливая, табака у меня еще полкисета, и «Примы» полторы пачки, и чай вот он, – все хорошо. Лежу в палатке, попыхивая «Примой», и соображаю, что буду делать, если до Среднего Хора действительно ничего не ходит. Вариантов несколько, один из них – доехать до Сидимы, а дальше идти пешком. Это не больше суток с отдыхом.

Собираюсь ехать на Сукпай, который отсюда очень далеко. Кто-то из рыбаков спрашивает, «что это за китайское название». Я ничего ему не отвечаю. Если всю жизнь ты жил, не замечая тех, кто рядом с тобой, чего от тебя еще ждать, кроме невежества! Что же до остальных названий, которые здесь пока что сохранились, – так русские и понятия не имеют, что они означают и как произносятся правильно... В деревнях, бывших когда-то удэхейскими, сейчас живет неимоверное количество русских. В Долми, в Мухене, в Сите. Раньше (опять это безнадежное «раньше») – так вот, раньше удэхе жили отдельными семьями даже в Переяславке. Теперь же их загнали в такую глушь, куда не ходят даже автобусы.
***

Ты стал совсем другим, Мангу. Село Троицкое было еще несколько лет назад культурным центром Нанайского района, и можно было слышать нанайскую речь на его улицах. И видеть этих всегда приветливых людей, которые до сих пор не считают русских никакими завоевателями. Теперь это село невозможно узнать. Скверная ругань слышна еще издалека, когда подходишь к первым его домикам. Берег реки невообразимо загажен. Валяются куски гнилого брезента, ржавые железяки, груды битых стекол, вездесущие бутылки. Помои пластами покрывают песок. Собаки и свиньи роются во всем этом, их гоняют дети. Рев десятков мотоциклов и вонь бензина, мотоциклы носятся прямо у самой воды, чуть ли не сшибая собак. Везде, абсолютно везде – только русские. От былого не осталось и следа. Экскаваторы вгрызаются в песок берега, рядом – совершенно изуродованный холм, траншеи и разбитые бетонные блоки. Пьяные рабочие-строители. Экскаватор гремит и разрывает железными зубами землю. А на воде – радужная бензинная пленка...
***

Рыбаки-нанайцы режут сухую рыбу большими ножами. На расстеленной куртке – ломти черного хлеба, баночка с соленой черемшой и несколько вареных картофелин. Я достаю еще свой хлеб, пачку чая, лук. Это уже в Найхине. Найхин выше по течению от Троицкого. Мы сидим на берегу около моей палатки и ждем, когда придет лодка. Там, в лодке – еще трое человек, они сегодня рыбачат на протоках.

Так же, как сто и двести лет назад, эти люди выходят на промысел, вечно надеясь на удачу, и даже лодки у них почти такие же, и сети для рыбы те же... Точно так же, как в прошлом веке, надо жить и стараться выжить. Их образ жизни мало изменился, они остались все теми же рыбаками и охотниками. Они не могут по-другому. Но эта цивилизация сделала свое: теперь им намного труднее, чем сто лет назад.

Оба рыбака – из рода Онинка. «Онинка» – это значит «с Анюя». Родов теперь нет. Есть фамилии, которые подгоняются под наши русские стандарты. Так, например, эта фамилия в паспорте пишется как Оненко. Кто разберет теперь, чья она – нанайская или украинская...

Река Анюй протекает рядом с селом Найхин, там она сливается с Мангу, рекой-отцом. Здесь эти люди родились, здесь пока что продолжают жить. Здесь они имеют право быть собой и носить свои имена. Но метисы с русскими фамилиями чувствуют себя чуть счастливее, чем остальные...

Мы говорим обо всем, о том, как здесь изменилась жизнь за последнее время. Один из рыбаков с грустной иронией в голосе спрашивает меня: «Ну как тебе теперь Троицкое?» И, не дождавшись ответа, добавляет: «Вот какой стал наш нанайский центр. Нам там сейчас лучше не появляться». И смеется самозабвенно, упоительно, хлопая себя ладонями по коленкам. Я замечаю, что у него совсем почти нет зубов, и по худому лицу разбегаются бесчисленные морщинки. «Сколько тебе лет?» – спрашиваю я. «Двадцать четыре», – отвечает он, переставая смеяться. Лицо его снова становится грустным. Молчим минуту или две. Каждый думает о своем... Другой совершенно неожиданно говорит, словно извиняясь: «Может быть, мы тебе мешаем?.. Мы можем уйти, ты только скажи, и мы уйдем». Я прямо вскакиваю: «Что вы, с ума сошли? Вы же здесь живете, это ваше место!» «Да, но палатка все-таки твоя». «Не говорите больше этого никогда, слышите? Спасибо за то, что разрешаете мне сидеть здесь, с вами. Это ваша земля, ваша и больше ничья».

По очереди курим смятый бычок и отламываем куски от копченой рыбины. Они не верят, что я «с Запада». Смеются и поясняют не то шутя, не то серьезно: «Была бы ты с Запада, разве стала бы есть эту дурацкую рыбу? Это для таких некультурных, как мы, а нормальные люди ее не едят».

А руки у них темные-темные, с узловатыми пальцами и широкими ладонями. Красивые, жесткие руки настоящих людей. Эти руки не боятся жизни. Такие руки могут быть только у тех, кому триста тысяч лет.

Подкатывает, наконец, старенькая моторка. «Нету рыбы, нету! Вон сколько мертвой плавает!» – кричит один из сидящих в ней рыбаков. – «Мы все протоки обошли, где она, рыба?!» Другой чертыхается и нервно закуривает. – «Что теперь есть будем, а?.. Опять голодать, как в том году? Отравили всю нашу рыбу!» – «Старики знали рыбные места, – говорит тот, что сидит справа от меня, – но где эти старики? Вымерли, как мамонты...»

Мы садимся в лодку и вслед за ними снова плывем на те же протоки. Они еще на что-то надеются, им надо кормить свои семьи, им нельзя домой с пустыми руками. В нашей лодке лежат два крупных сазана – весь их улов за прошедшую ночь.

Приплываем на косу, где прямо на берегу свалены оставленные рыбаками вещи. Пока я варю уху и кипячу чай, те трое опять уходят смотреть свои сети. Может, час проходит, а может, полтора, и вот они снова возвращаются. По их лицам видно, что результат тот же самый. Никто даже ничего не спрашивает – и так все ясно. Я молча предлагаю им еду и чай, мы делим на всех оставшиеся сигареты. Потом они рассказывают мне, что реку отравили не так давно. Хабаровский завод выбрасывает в воду токсичные отходы. Рыбу, что водится в самой реке, есть нельзя. Сравнительно чистыми остаются только протоки ниже по течению, но и там уже встречается мертвая рыба. В этом году улов гораздо меньше, чем в прошлом. Они не знают, действительно не знают, как будут жить дальше...
***

Старика с темно-медным лицом звали Сарголь Онинка. Я встретила его, когда только что приехала в Найхин. Он подошел к моей палатке (а я в это время что-то стирала в реке) и спросил меня, как старую знакомую, – почему это он меня вчера не видел, и не холодно ли мне. Как будто сто лет уже знал меня... Потом попросил у меня закурить, и я с радостью вынесла ему кисет и сигареты. Ни тени неприязни не было в его глазах, ни намека на недовольство при виде чужого белого человека, то есть меня. Странно мне было это видеть – ведь на Нижнем Хоре русские (!) считали меня чужой, а здесь, в Найхине, один из хозяев этой земли признал своей... Он имел полное право сказать мне, чтобы я отсюда ушла. Не сказал... И то, что хозяин у гостя попросил закурить – это тоже было как-то неожиданно для меня. Ведь мало кто обращается с просьбами к чужим. Чем обернулось для вас это ваше гостеприимство, прекрасные люди нанай?.. Не слишком ли дорого расплачиваетесь до сих пор за это? А русские – понял ли хоть один из них, какие вы на самом деле? Нет, они до сих пор принимают вас за дикарей, да еще при каждом удобном случае напоминают вам об этом. Не обращайте внимания на таких, они не стоят ваших слез. Помните только, что вы – самое лучшее, что есть, пока еще есть на этой земле. Без вас, дети Мангу, она станет ничем.

...Он спросил, есть ли у меня что-нибудь из еды. У меня был только хлеб. Мне было неловко, что ничего другого нет. Сказала ему об этом, но он ничуть не огорчился, даже обрадовался. «А мне ничего и не надо, кроме хлеба. Соль у тебя есть?» Я достала полбуханки хлеба и несколько сухарей, принесла соль. Он вытащил из кармана куртки кусок копченой рыбы. Выпили водки. Вот что он мне рассказал:

«Ты не смотри, что я пьяный, не думай плохо. Как же мне не пить?.. Вообще я давно лечусь от запоев, но не помогает что-то. Все уже привыкли, что я пью – видишь, бутылку всегда с собой ношу. Мне не легче от этого, привык просто. А что еще купишь на эти деньги, кроме бутылки? Я ловлю рыбу, так же, как все, а рыбы уже совсем мало стало... Редко ее покупают, и дешево всегда отдаем, чтобы не помереть с голоду. Скоро рыбы вообще не будет, а мы ведь только на это и живем, дочка. У русских машины есть, земля, деньги. У нас ничего нет. Вчера ночью ходил на протоки, ничего не поймал. Сын мой, правда, принес немного рыбы – хочешь, приходи к нам домой сегодня, покушаешь. Ты на мою дочку похожа. Зачем тебе в палатке сидеть, приходи к нам. У нас, правда, бедно. Но что-нибудь найдется. Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Я буду волноваться, если ты вот так будешь здесь на берегу с палаткой. Я же теперь за тебя отвечаю, ты в гостях у нас. И это тоже твой дом».

Подул ветер с реки. Старик снял с себя потрепанную куртку и накинул мне на плечи со словами: «Тебе же холодно, дочка», а сам остался в одной рубашке. Я попыталась отдать ему куртку обратно, но он отказался напрочь. И сухую копченую рыбу он тоже всю отдал мне, сказав, что сам поймает еще.

Больно было смотреть на его лицо с этими горькими глазами, которые, я уверена, плакали не раз... Эти люди вот уже много поколений рождаются с такими глазами, с этой печатью боли на лице. Такие же глаза и у детей. Они, люди Мангу, смеются естественнее и проще, чем кто-либо другой, но глаза их всегда печальны. Какие вы разные, русские и Мангу нанэ, какая пропасть между вами! Насколько вы непохожи. Даже огонь и ветер могут объединится и понять друг друга, даже вода и камень. А вы – никогда. Это знает Сарголь Онинка. Он говорит, что нужно жить мирно и не мешать друг другу. Это знают и русские. Они считают по-другому. Они думают, что нужно уничтожить всю память о людях Мангу, если не уничтожить их самих. Не обязательно для этого убивать. Можно согнать их с этой земли. Можно отнять у них имена. Можно отнять у них язык. А можно отравить воду в их реках. Много чего можно. И тогда они исчезнут сами.

...Он назвал русское имя, когда я спросила, как его зовут. Сказал, что его зовут Саша. Сколько тебе лет, добрый Сарголь Онинка? Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят? Разве не заслужил ты, чтобы называли тебя по имени-отчеству? Кто ты для этих чужих людей? Кто из них хоть раз отнесся к тебе с уважением, кто?

Мне уже нужно было идти. Я не теряла надежды добраться на Средний Хор. Он не хотел, чтобы я уходила, так и не побывав у них дома. Так и остался он валяться на берегу, полупьяный, с недопитой бутылкой и куском хлеба в руке. «Может, ты все-таки останешься в Найхине, дочка?» Никогда не забуду эти его слова. Прощай, хороший человек, прощай, Мангу нанэ. Спасибо за то, что ты есть.

У твоих предков была эта соленая земля, была река, полная рыбы, были звери и птицы в тайге, дающие пищу. Было много трав и корней, были их собственные корни. И длинные косы, хранящие энергию земли, тоже были у них, и множество духов-охранителей. И священный огонь, и бесконечные песни, и свобода, и воздух, и жизнь.

Ты же лежишь на этом обесчещенном берегу, совершенно один, без своих духов-сэвонов, которые уже не могут вам помочь, без памяти о своем прошлом, без средств к нормальному существованию. Без веры во что-либо, без веры в себя, без будущего, и даже без своего имени. Твое имя унесла отравленная вода Мангу. Верни его, Хозяин Воды, верни его, морской бог Эдэни Тэму! Верни имена всем этим людям, если можешь...

Я раздую с тобой огонь
на земле, у синих холмов,
если лягут в ладонь мою
две руки, словно два крыла.
Мы пойдем догонять луну,
если будет лодка легка,
все такое же, как тогда,
я такая же, как была.

Будет ветер горьким опять
и с собой принесет дожди.
И опять я на Млечный Путь
буду долго и молча глядеть.
Разгоняя печаль твою,
пусть горит наш огонь в ночи,
пусть не скажешь ты никогда,
что тебе уже не о чем петь.

Я хочу, чтобы был твой дом
так же полон, как сердце твое,
и поэтому всех богов
я о счастье твоем молю.
Если буду на этой реке,
если снова взгляну в нее,
то земле твоей дорогой
я скажу, что ее люблю.

Согревая холодный песок,
встанет солнце над светлой водой,
А потом оно вновь уйдет
умирать на закате дня.
Я покину твой милый край,
горсть земли заберу с собой.
Можешь ты загасить огонь,
только помни, помни меня.

Я ушла, последний раз окинув взглядом берег и домики на холмах. Знала, что когда-нибудь снова вернусь сюда. К тому времени все изменится еще больше. Станет совсем неузнаваемым. Будут другие люди, и другие лодки будут стоять у причала. Может быть, людей Онинка станет совсем мало. Останутся Мангу и Анюй, и эти вечные камни. Я взяла два камешка с собой. Камни помнят все.

Буду я петь точно так же, не помня, что было вчера.
И не узнает никто о тоске, что сожгла мои дни.
Но далеко-далеко, там, где пляшут другие ветра,
Буду всегда оставаться я камнем с Анюй-Датани.
***

...Только вы, такие древние и такие живые, только вы, поющие, можете «рассвет облагать медным кругом»... В зеркале вашего медного солнца отражаются жизни всех тех, кто еще не рожден. У вас есть много песен, но вы не поете их никому. На ваших ладонях, прекрасные, видны те же линии, что и на камнях Сикачи-Аляна. Белые пришли сюда давно, слишком давно, но так и не смогли стереть с этих камней рисунков Мамильчжи. И не смогут никогда, пока этого не захотят те, чьими братьями всегда были камни.

Ты был одним из первых людей
под Тремя Солнцами.
Ты был весь из камня, Када,
и ходил по этим горам
так, как мы ходим
по ровной земле.
Небо лежало на твоих плечах –
вечное Небо,
никому не принадлежащее...
Зачем, скажи мне, зачем ты
поразил стрелами два из Трех Солнц?
Они же были вашими,
они были Солнцами Первых.
А теперь они погасли,
и осталось одно,
которое не может согреть землю до конца,
и даже оно не вечно.

Узкая извилистая дорога ведет за синие туманные сопки. Это уже настоящая Страна Удэхе, это Средний Хор. Трудно сюда дойти, еще труднее покинуть эту землю. Красота здесь во всем. В прозрачности воды, в изгибах деревьев, в россыпях камешков, в лимонно-золотистых бабочках и в огромных, крепких и сильных цветах. И беззащитность – тоже во всем. Хрупким, уязвимым кажется этот маленький и такой глубокий мир.

Приехала я на случайной попутке. Шофер-нанаец сразу согласился взять меня, и я втиснулась в машину со своими вещами. Там сидел внук шофера, мальчик тринадцати лет. Оба они удивились, увидев палатку: «Дома у нас будешь жить, никаких палаток!», вот и весь разговор. Не спросив даже у меня, хочу ли я есть, дед достал из своей сумки хлеб, мясо, зеленый сочный лук и сало, дал все это мне, а мальчик передал ведро с ягодами жимолости и флягу с водой. Незнакомому человеку, которого они первый раз видели... Когда я стала благодарить их, они смутились и прямо-таки замахали на меня руками: «Какое еще спасибо, это наш долг – человеку в пути помочь! Ты поможешь – и тебе помогут». Предложенных за дорогу денег они не взяли, а путь был неблизким – два с половиной часа на машине.

Через пару минут мы уже болтали о том о сем и вообще чувствовали полное доверие друг к другу. «Вы, значит, тоже сало любите, как и я?» – спросила я, приканчивая толстенный бутерброд, который шофер сам сделал для меня. «Привыкли, – ответил он, – мы ведь выросли среди украинцев. Нас давно уже выкинули с нашей реки и переселили сюда. Одна только нанайская семья есть на Хоре – это мы. Остальные – это русские и вымирающие удэхейцы». – «Как же ваша фамилия, скажите?» – «Юкоменко». – «Это большой род был когда-то. Сколько же вас сейчас?» – спрашиваю я. «Нас? Одна семья. Остальные от оспы поумирали».

Вот так он говорит о страшных вещах, а сам не перестает улыбаться и шутить с внуком. Многое сказал мне этот человек, и слова его были простыми и мудрыми, как слова всякого, живущего по законам Природы. Он действительно считал, что человеку нельзя не помочь, что всем добытым на охоте и рыбалке надо делиться. И еще он сказал нечто очень важное. Запомните это, люди, это будет ответом на многие ваши вопросы.

Вот его слова:

Земля никому ничего не прощает, она отвечает на любую обиду, нанесенную ей. Если ты убьешь зверя ради забавы, то рано или поздно другой зверь убьет тебя. Не удивляйся, если твой скот передушил тигр или твою лодку разбило о камни. Значит, ты чем-то кого-нибудь обидел, и теперь земля и тайга платят тебе тем же. Уважай землю, не заставляй ее сердиться, и тогда она ответит тебе любовью.

Я верю тебе, слышишь, верю! Поверят ли тебе другие, послушают ли тебя? Те, что вырубают и жгут лес на твоей реке, и те, что глушат рыбу динамитом? А те, уничтожающие в огромных количествах лесных зверей? А те, только что приехавшие, которые обирают и спаивают твоих доверчивых людей? А те, кто доводит ваших детей до самоубийства?.. Знаю, посмеются только над твоими словами, но потом, может быть, не скоро, отомстит им ваш справедливый бог Эндули. И Сангия-Мама не может не заступиться за вас, древние сыновья камней!
***

«Дедушка приехал!» – обрадованно кричат дети, плескающиеся в реке, и бегут к нам, протягивая ладошки. «А меня зовут Наташа!» – это маленькая смуглая девочка объявляет уже мне, и я подхватываю ее на руки и кружу. Я сначала принимаю ее за метиску – вьющиеся волосы, большие черные глазки и очаровательные ямочки на щеках. «Ах, Наташка, кикимора, опять носишься босиком?!» – полушутя ругается русская молодая женщина, соседка. Секунда – и девчонка уже плачет, по-настоящему, уткнувшись личиком в дедушкину куртку: «Опять эта Варя меня кикиморой обозвала! Дедушка, скажи ей!» Я обнимаю ее за плечи и успокаиваю, как могу: «Не плачь, никакая ты не кикимора, ты очень красивая!» – «Я – нет! Вот она – красивая по правде!» – маленькая нанаечка показывает на белокурое зеленоглазое создание с косичками. Это метиска Анюта. Вокруг нас множество детей. Худенькая удэхейка Лиля похожа на японку со старинного рисунка. Чистое, ослепительной белизны лицо, смоляные волосы, сплетенные в толстую косу, тонкие черты и длинные, подтянутые к вискам глаза.

Нигде меня не встречали так, поверьте. Ничего на свете не может быть лучше этого, лучше доверия таких людей.

Я была им чужим человеком – тем не менее, они приняли меня и помогли мне. Копаюсь в своей памяти. С трудом могу припомнить хотя бы одного «цивилизованного» городского человечишку, кто был бы хоть на четверть таким же честным, таким же чистым, ну или участливым таким же, как люди этого маленького народа... Я-то всегда это знала, кто человек, а кто так, жалкое подобие, но увы, мне не верили! Как же так: эти «дикари, которые собак едят» – и вдруг лучше, честнее, мудрее нас, таких беленьких и чистеньких?! Да кто они такие вообще и почему имели наглость путаться у нас под ногами столько веков? Разве не так вы думаете, русские мои братья? Разве вы допустите мысль, что эти незаметные люди ничуть не хуже, а если честно, то намного достойнее всех нас? Ах, как не хочется мне причислять себя к вам – разные у нас дороги, и сердца разные, но что поделаешь, я тоже русская. Но мой дом стоит на русской земле, а не на земле удэхе. И родилась я там, где жили мои предки. Это единственное, что меня успокаивает. Чуть меньше вины чувствую перед ними, перед теми, кому триста тысяч лет. Но ведь это ничего не меняет. Правда всегда остается правдой, неприглядной, голой правдой. Это не те этнографические глупости, которые в книжках написаны, это ничего общего не имеет с вашим мнением об «отсталых народах». Выбросьте из головы все, что касается геройства землепроходцев и благих намерений миссионеров. Правду о людях удэхе могут рассказать только они сами. Я всего лишь передаю их слова.
***

Мы сидим в скромном, милом сельском клубе. Скамейки деревянные, на них синей краской выведены круги, спирали и диковинные листья. Здесь это куда уместней, чем на вокзале в Хабаровске. Здесь эти рисунки не выглядит так бедно и потерянно. И пусть это всего лишь робкое напоминание об их искусстве – все равно приятно. Не уничтожить настоящего лица этой деревни, не станет оно русским, типовым!

Девочки Наташа и Лиля распустили мне волосы, сделали из них множество косичек, вплели душистые тугие цветы сирени и черемухи. В руке у меня фиолетовый ирис, ромашки, какие-то веточки... «А хочешь, еще нарву?» – спрашивает кто-то из детей и бежит, не дожидаясь ответа, на улицу. «Стой, – кричу я ему, – не надо цветы, пусть живут!» Слова мои не долетают до цели, и через секунду у меня в руках охапка свежей мокрой черемухи. Только что прошел дождь. Лица детей сияют, блестят их глаза. Как короткие весенние молнии. Что сразу поразило меня в них, так это глаза. Прямо жарко сделалось от этого блеска. Дети очень красивые, редко встретишь такие лица. Волосы их черные, каштановые, рыжеватые, русые – все краски их земли впитались, не пожалел их добрый бог красок. Любил он свой маленький народ, очень любил... И до того непохожие все они! Одна кровь – а какая разная красота. Что-то египетское есть в лицах двух сестричек: тонкие носики, острые косые скулы, полные губы, солнечная матовость кожи. Волосы тонкие, мягкие, темно-каштановые – и огромные, как у газелей, глаза. У другой девочки волосы русые, а зеленоватые глазки на темном лице кажутся еще светлее. Ни в ком из них нет ни капли русской крови. Это не метисы, не полукровки, это просто прекрасный народ удэхе. Дети бегают, смеются, сверкая глазами, и мне не верится, что бывает столько красоты сразу. Ямочки на щеках, шелковые косички, эти необыкновенные улыбки (так улыбаться умеют только они), раскосые прозрачные глаза в длинных прямых ресницах, руки цвета темного золота... И каждое движение их грациозно, гармонично. Ни один взмах маленькой ладошки не выглядит неуклюже. Они родились для движения, они родились для жизни.

Если вы когда-нибудь видели зверя, вспомните, как точны и легки его шаги, как он сливается с природой. И каким беспомощным кажется рядом с ним человек... Искусственным, что ли. Мы забыли голоса земли, мы забыли ощущение влажной травы под ногами, и к земле нагнуться-то как следует не умеем, разучились. И реки боимся, и спуска с горы. Мы оторваны от природы и даже не знаем о том, как поэтому одиноки. Что может грудной младенец, когда с ним рядом нет матери? Мало что, согласитесь... Мы не помним, что мы рождены землей. Удэхе помнят. Поэтому не исчезли за столько веков. Поэтому пока еще живут сейчас. Они – гибкое дерево. Они не стремились противопоставить себя природе, они жили с ней в ладу. В отличие от нас, они не считают человека лучше дерева, зверя или камня. Поэтому никогда не пытались занять чужое место...
***

Не обрезай волос, Удэхе Мамаса,
и не гаси ты солнце во взгляде своем.
Пусть же откроются над головой небеса,
смоют всю боль твою весенним дождем...
Где твои добрые предки, где память о них?
Где твой звенящий смех и былая краса?
Дай мне ладони свои подержать в моих,
больно мне, больно... Поверь, Удэхе Мамаса.

«Я не хочу жить, не хочу, не хочу!..» – она плачет, и слезы падают на мятую газету, которой застелен стол. Маленькая женщина, когда-то очень красивая, теперь она – увядший раньше времени цветок. «Послушай, раньше ведь удэхе не умирали, – почти стонет она, уронив голову на руки, – а как русские пришли, мы стали умирать...»

У нее много детей, семь или восемь. Ее муж – охотник, один из лучших. Но ему редко удается поймать то количество соболей, которое нужно, чтобы заплатить за участок в тайге. Другого источника дохода у них нет. Соболя идут за бесценок – это если поймал их удэхеец или нанаец. Если же русский (а русских охотников становится все больше и больше) – то разговор другой. Русскому никто не попытается всучить две рваные десятки за шкурку. Русский тебя на смех поднимет. Это вечно голодные удэхе со своими семьями на все согласны, на любую цену, чтобы хоть на хлеб хватило. А русские не за тем в тайгу приехали, чтобы за просто так шкурки отдавать.

А сколько на рынке стоит эта злополучная шкурка?.. Уж не два червонца, это точно. При этом чуть подпорченные шкуры или вообще не принимают, или берут, но вдвое дешевле. Не хотят принимать их в качестве платы за охотничий участок. Не могут местные власти удержаться, чтобы при удобном случае не унизить и без того униженных людей. А вот скупщики такие шкурки, поторговавшись, берут. Причем продают потом за те же деньги, что и остальные, качественные. Так что им даже выгодно собирать такой товар. А соболей-то все меньше становится с каждым годом. Где набьешь столько, чтобы и за участок заплатить, и скупщикам продать, денег выручить, и шапки детям сшить? Соболиный или какой-нибудь другой мех здесь не роскошь, это единственный материал, который не надо покупать. Как ни трудно добыть его, все равно это проще, чем добраться до города и купить теплую одежду в магазине.

«Мы раньше получше жили, у нас даже деньги были иногда, и шапка из рыси была, и у меня тоже была одежда приличная... А сейчас – посмотри, в чем мои дети ходят!» Женщина все еще продолжает плакать, но плачет уже без слез. Кажется, у нее нет сил даже на это.

«Лучше не рассказывать, что у нас за жизнь! Кому это нужно, кому, скажи?» Я слушаю ее сбивающийся голос, и мне кажется, что все это я уже слышала где-то... Много было до боли похожих историй. Много, слишком много видела я жизней, исковерканных чужой «цивилизацией»...
Рассказ женщины из рода К я л у н д з ю г а

Моя сестра за русского вышла, на Западе живет. Меня к себе зовет, хочет, чтобы я приехала хоть на время... Никуда я не поеду, что мне там делать? Меня же забьют там. Если даже здесь, дома, нам нет житья от русских, то там... Подумать страшно. Один раз, я еще девчонка была, поехала в лагерь. Одна я там была нерусская. Меня, правда, не обижали. Все хорошо было. Сначала только били, сильно. Я каждый день плакала. А потом приехала начальница, она из Переяславки. Она сказала, чтобы меня не трогали. У меня было сотрясение, долго голова болела, сейчас уже прошла.

Ты думаешь, я не работаю?.. Я работаю все время, и в детском саду убираюсь, и шью, но, ты думаешь, мне платят?! Я уже полгода без зарплаты, а на охоте... ничего.

Когда русские пьют, это считается нормально, на них никто пальцем не показывает – им все можно. А когда мы пьем, то мы сразу и алкоголики, и свиньи грязные, и в нас все просто плюются. Мы для русских – животные. Они до сих пор считают, что мы не умеем читать и писать.

В городе нашему человеку устраиваться на работу – бесполезно. За одно твое лицо тебя уже не принимают. И наши фамилии коверкают все как хотят. Мои дети при незнакомых русских стесняются называть фамилию. А если русская выходит вдруг за нашего, то ни за что она не будет Кялундзюга или Кимонко, она что, дура?!

Посмотри, какую гадость я ем. Это разве суп? Мяса не ели уже черт знает сколько, и лапша кончается, а пацаны все просят пожрать, а мне нечего им дать, нечего!

Думаешь, мне страшно умереть? Ничуть не страшно, уже плевать на все становится от этой жизни. На, посмотри, какие у меня руки. Когда первый раз порезала вены, много крови было, и руки плохо двигались потом. Второй раз неглубоко получилось... Нет сил больше жить, детей только жалко. Если со мной что случится, их эти русские сожрут. У них никого нет в этом мире.
***

Мне хочется хоть что-то для нее сделать, чтобы только она не плакала. Но она отказывается от денег, говорит, что она-то здесь останется, а вот мне еще обратно ехать... Да деньги и не могут помочь. Мои слова, кажется, тоже. Ее горе, ее слезы – это не наши с вами временные неприятности. Утешить-то можно, но жизнь ее все равно останется такой же... Что толку сказать «не плачь, все будет хорошо» – зная, что хорошо не будет? И все-таки я что-то говорю, и она вроде бы успокаивается.

«Можешь дать мне прямо сейчас свой адрес?» – осторожно спрашиваю я, переводя разговор на другую тему. «Адрес? Пожалуйста. Мне никто не писал никогда с Запада, кроме сестры». Я протягиваю женщине листок бумаги и карандаш. «Пиши просто на мое имя, без отчества», – говорит она. «Нет, напишу полностью. Я всем пишу с полным именем. Да и письмо может не дойти». Она смущается: «У меня такое отчество, лучше не говорить. Было бы русское, а то... Ты смеяться будешь». – «Разве я когда-нибудь над вами смеялась?» – спрашиваю, но ее слова не удивляют меня, я все понимаю. Тогда она говорит куда-то в сторону: «Моего отца звали Цамбули».

...Могли думать ушедшие предки, что их дети будут стесняться самих себя и своих имен?.. Могли они представить, с какой безнадежностью отрекутся их внуки от своих корней? Могли вы думать, древние удэхе, что у вас «нечеловеческие» имена? Мог об этом думать ты, Цамбули, ты, Тунсяна? И ты, Миону, и ты, Лэтэ, и ты, Джанго?..

Посмотрели бы они сейчас на все это. Нет, лучше не надо. Они и без того давно уже поняли, чего хотят чужие люди на их земле. Да только что они могли сделать.

А слова эти не больно слышать – «мы же дикие», и еще – «мы все тут на одно лицо»?.. Кто вам это сказал, милые? Уж они-то цивилизованные, и лица у них человеческие, и имена нормальные, какие нужно, и вера христианская!.. Тошно просто.

Не слушайте их, не слушайте, хорошие. Если их много – это еще не значит, что они правы. И никогда больше не говорите, что вы – никто. И имена свои оставьте, пусть будут какие есть, вы имеете право быть собой у себя дома. Хоть это и несладко...
***

Я видела стоянку рыбаков на берегу Хора. Несколько дней подряд, каждый раз, когда мы проплывали, я смотрела на тот берег. Это невозможно рассказать. Было похоже, что они забрались туда, на косу, просто в поисках убежища. Им действительно было там спокойнее. Вместе с детьми, собаками, со всей кухней...

Такие старые заштопанные палатки на палках. Куча грязной одежды, ржавый какой-то чайник. Вокруг ходят лохматенькие дети, едят рыбу. Тонкие, черные от загара руки с блестками налипшей чешуи. Маленькие босые ноги в грязи и песке. Котелки, закопченные и мятые. В них кипит, наверное, жидкий суп из рыбы и картошки. Темные, исхлестанные ветром лица женщин и их неубранные волосы, в которых запутались травинки. Заплатки на одежде, заплатки на выцветших стенах палаток, заплатки на ветхих деревянных лодках. И на сердце тоже. У каждого из них оно такое же избитое, как бока этих жалких лодок.

Костер дымит и гаснет, и женщины суетятся вокруг него, чтобы он не затух. Им очень холодно. Собаки с грустными глазами жмутся к ногам детей. Одна девушка низко-низко склонилась над огнем, раздувает угли. Ветер шевелит ее спутанные длинные волосы. А дети, кутаясь в грязное одеяло, прихлебывают чай из облупленных железных кружек...

Об этом когда-то пела Виолета Парра. У нее есть одна песня, в которой говорится о том же. Она пела о людях Огненной Земли. Она пела о последних, об исчезающих. Народ ямана уже исчез. Народ удэхе еще живет. Эта песня о них. Об этих людях с реки Хор, которые устали быть собой.

«Вместе с ветром, вместе с ветром летит моя лодка.
Позади остались наши хижины, скоро уже мы причалим.
На юг поплывем, на север...
Лодка скрипит, и плачу я тоже,
и вдогонку за ветром иду, за ветром.

В одном углу лодки – чай,
в другом – быстрые руки женщины чистят картофель.
Кто она – мать рыбака, жена его, или сестра?
Плачу я, плачу...
Вот так месяцами – на волнах.
Мою жизнь не назовешь жизнью,
нет у нас ни письменности, ни законов.
На ногах вместо обуви – опорки,
и еда – только эта похлебка каждый день.
Развожу костер, согреваюсь немного от холода –
спасибо дровам этого дерева,
и так же плачу...
Холод ломает мне кости.

Вот так я пью мой травяной чай,
ем мою сухую рыбу...
Меня баюкает в лодке ветер, качает,
и мы не знаем о другом мире
из шелка и дорогой кожи,
не знаем о мире, что презирает нас.

Я продаю рыбу и дрова в маленьком порту,
а на деньги покупаю кило сахара,
чтобы подсластить мое горе.
И покупаю свечи из воска,
чтобы хоть немного осветить мою память,
а потом ухожу вместе с ветром...

Хотел бы я умереть с этой песней
в моей бедной лодке,
хотел бы написать на этой воде,
что нет у моих людей родины,
и даже для их лодки нет ветра...»
Рассказ охотника из рода Д о н к а н

Всю мою жизнь я терплю только оскорбления. Нет ничего плохого в слове «нанаец», но ты знаешь, это можно так сказать... Я сам уже привык, что это ругательство. С детства слышу одно и то же, я ведь в классе был единственный нерусский. Нас была одна семья во всем поселке, мы жили среди русских и украинцев. Моя мать заболела, а потом умерла. Не знаю, что за болезнь, но она умерла очень быстро. Отец все время был в тайге на охоте, я оставался один с братом. Приходил из школы и плакал, но так, чтобы никто не видел. Я думал – неужели я не такой же человек, как русские?.. Почему я виноват в том, что родился на своей земле? Почему слышу от них всякие дурацкие клички, разве у меня нет имени? Мне это так надоело, что я не мог больше терпеть. Когда один русский пацан оскорбил меня, я подошел и ударил его. Сам удивился, что я, оказывается, такой сильный. С тех пор меня почти не обзывали.

Нам с братом жилось очень трудно, мы все время голодали. Один знакомый мальчишка таскал нам еду из дома, но все равно этого не хватало надолго. А на охоте – ты сама знаешь: когда добудешь зверя, когда нет... Отца я не видел неделями. Он так любил маму. После того, как она умерла, он стал сильно пить. А потом пьяный попал под поезд. И все. Мы остались одни.

Потом я начал воровать. Мне ничего не оставалось больше делать. А работать я тоже пошел очень рано. У меня вообще-то сейчас есть диплом техникума, я много чего умею делать, но мне всегда платили меньше, чем русским, за ту же работу. Я не люблю врать, я всегда говорю так, как есть. Да, привык воровать, мне уже было все равно, что со мной будет. Нечего терять было. Может, я самый недостойный в этом мире, я согласен. Но никто не понимает, почему я стал таким. Мне действительно было ужасно.

Ты знаешь, теперь я совсем один. Моего брата убили. Знаешь, как убили? Русские пришли к нему за шкурками. Они же сначала напоят человека, чтобы он по пьяни подешевле им отдал товар, а потом, когда он совсем пьяный, берут все, что плохо лежит, и уходят. Никто не докажет потом, что они украли... Так вот, они пришли к моему брату и стали заставлять его пить с ними. Он не хотел, он знал, зачем они пришли. Сказал, что он ничего им не будет продавать. Они прикинулись, конечно, что ничего не понимают. Говорят, что им не нужны никакие соболя, что они просто так, по дружбе, хотят выпить с ним. А какая может быть дружба?! Он по-хорошему сказал им, чтобы они уходили. Тогда... тогда они убили его. Всего изрешетили из его же ружья. Потом сожгли вместе с его домом. А до этого забрали все, что им было нужно.

Меня тоже убивали несколько раз. Видишь, я до сих пор живой. Хотя лучше бы они меня прикончили. Мне эта жизнь не нужна. Один раз меня били человек восемь, все вместе. Очень долго. Я ничего не мог сделать, они меня связали веревками и проволокой. Не знаю, как я остался жить. А другой раз сильно напоили, и – то же самое. Потом увидели, что я живой еще, и стали бить головой об пол. Но сжечь меня не смогли, я все-таки как-то выполз оттуда. Только одеяло мое сгорело, хорошее было одеяло. На мне очень быстро заживают раны, сейчас ничего не заметно. Только голова болит, все-таки отбили что-то внутри. Я перестал чувствовать запахи, и одно время плохо видел. Сейчас вижу нормально, а нюх начисто пропал.

Смерти я не боюсь. Терять мне нечего, никто не будет обо мне плакать. Но иногда мне очень даже хочется жить. Я видел в жизни только обратную, грязную сторону. Может, и мне когда-нибудь повезет. Хотя я трезво смотрю на вещи и знаю – у меня не могло быть другой жизни. Смотри, видишь, вон те двое русских? Они забрали у меня шкуры и ружье, когда я был пьяный. Правильно, не забрали, а украли, и я опять не могу ничего сделать. Теперь мне не с чем ходить на охоту. Я знаю, у кого сейчас мое ружье, видел сам. Обратно взять не могу – это только хуже будет. Оно ведь не зарегистрировано было. Меня оштрафуют на миллион, а откуда у меня такие деньги?

Какой я охотник? Я же браконьер. Так получается. Охочусь без разрешения. Но на что же еще мне жить?..

Для меня самое страшное – это Запад. У меня есть сестренка, ее муж – русский, так вот она жила на Западе с ним. Натерпелась она, я тебе скажу... Вся его семья над ней издевалась, все время позорили его, что женился на нанайке. Она не вытерпела, приехала обратно. Теперь они здесь живут. Я слишком хорошо знаю, что такое быть нерусским на Западе. Пусть мне плохо здесь, но я никуда не уеду отсюда.

Ты знаешь, они нас называют животными. Скажи честно, я похож на животное? Или я все-таки человек?..

Я работал проводником в экспедициях, и на лесосплаве работал. На лодках возили туристов на Сукпай. Они меня тоже поили. Туристов не могу понять. Приезжают сюда, как в зоопарк, смотреть на вымирающий народ. С кинокамерами, с фотоаппаратами. Все народные вещи у нас позабирали. Выпрашивают, на водку выменивают. Фотографируют нас. Просят улыбнуться для фото. Я улыбнусь, мне не жалко – пусть увидят, что у меня зубов нет. Нам не на что зубы вставить. Один идиот, американец, на мои руки глянул и испугался. Думал, меня зверь в тайге подрал. Мне смешно стало. Не скажу ведь я ему, сколько раз я вены резал. Зачем ему это знать. И вообще, что такого они в нас нашли?! Тоже мне, экзотика. Пусть смотрят, как мы тут пьем. И что едим, пускай видят. У себя дома расскажут, какие дикие люди бывают. Знаешь, как противно чувствовать себя подопытным кроликом – все ходят, смотрят, фотографируют. И никому нет дела до того, когда ты последний раз жрал. Никто не спросит.

Сколько у меня вещей повытаскивали. Приходят, выбивают окно и влезают. Или открывают проволокой дверь. Из погреба вынесли все мясо и картошку. И я знаю, кто это делает. Удэхейцы до такого не додумаются. Это дети русских вон тех, из того дома. Я ходил туда, предупредил. Они только посмеялись – говорят, докажи сначала, что это наши дети. В следующий раз поймаю – не знаю, что сделаю. У своих они не таскают, а с нами все можно. Замок купить? У меня нет денег. У меня ничего нет...
***

...Ты тоже смеялся над смертью, охотник без права на охоту. Ты рассказывал все это так, как будто это в порядке вещей. Тебя не приводит в ярость то, что скупщики хотели убить тебя. Чужие заходят в твой дом, крадут твою еду, которой у тебя так мало. Ты привык к этому, ты не знаешь, что где-то бывает по-другому. Ты возишь туристов по Хору, Катэну и Сукпаю на своей хрупкой дощатой лодке – такая же была и у твоего отца, и у деда... Ты показываешь им свою беззащитную землю – ту землю, на которую не имеешь прав. Зато у них здесь есть любые права. Им, в отличие от тебя, разрешено охотиться сколько угодно. Для развлечения. Чтоб не скучали. Они хлопают тебя по плечу и поят спиртом, считают, что тебе и этого достаточно. Денег ты никогда не просишь. Такие люди, как ты, не любят просить – даже когда очень нуждаются.

Ты родился здесь, но среди чужих. Ты не знаешь своего языка. Даже если бы знал, в тебе бы убили его. Русским он не нужен.

Помню, с какой горечью в голосе ты спрашивал: «А ты – ты тоже считаешь меня животным, да?»

Господи! Да если бы ты знал, кто ты на самом деле! Ты же в тысячу раз лучше меня, лучше нас всех! Вы именно такие, какими должны быть люди, но разве вы знаете об этом? Поверите ли вы моим словам? Не знаю. Слишком много раз вы слышали другое. То, что люди – кто угодно, но только не вы. А вы, в свою очередь, – кто угодно, только не люди...

Как тебе трудно поверить в то, что не все белые одинаковы! И как трудно вообще поверить хоть одному человеку. Лучше не верь. Все равно обманут. Я сомневаюсь, что с тобой в жизни когда-нибудь поступали честно. Этот мир сам не захотел тебя. Ему были нужны другие. «Цивилизованные», «культурные» – те, которых большинство. Те, чей язык, видите ли, имеет письменность. Ты слишком умен, чтобы ждать от них понимания. Ты слишком хорошо знаешь разницу между вами. И людей этих, помешанных на себе, ты знаешь тоже. От таких нечего ждать. И ты уже давно ничего не ждешь...
***

Бедность их жилищ не сразу бросается в глаза. Даже скорее наоборот: за их красотой, за этими улыбками, за щедростью не видишь той нищеты, в которой они живут. Потом начинаешь невольно замечать все. От бумаги в окнах вместо стекол до проволочек, прикрепленных взамен ремешков к обуви.

Сначала кажется, что молодежь одета так же, как и русские в городе – красиво и ярко. Так и есть, с той лишь разницей, что это – единственная их одежда. В ней они ходят дома, в ней же возятся в огороде, а потом вечером идут кто в клуб, кто на свидание, кто на танцы. В ней же ездят в город. Если у кого-то из девушек появляется новое платье, его нередко носят по очереди все ее подруги. Чистота, опрятность в их облике скрывают бедность.

В домах – вышитые салфетки, так умело сделанные из старых тряпок, что нипочем не догадаешься. И занавески из потертой магнитофонной пленки или скрепок, обернутых цветной бумагой. Комнаты оклеены газетами вместо обоев, на них – нарисованные от руки портреты эстрадных звезд. По стенам развешаны нитки бус и бумажные самодельные цветы. А дыры в стенах прикрыты опять же рисунками. И такая наивность во всем... В городе ни за что не увидишь памятных фотографий, приклеенных прямо к стене. И листочков со словами любимой песни, висящих над кроватью, тоже. Мне хочется спрятать все это от чужих рук и глаз, хочется дать такому дому хотя бы видимость защищенности... Запоры на дверях – чисто символические. Иногда это деревянная палка, реже – сломанный замок без ключа.

Никогда не увидишь безвкусицы в таком доме. Все просто, ненавязчиво, продумано. У каждой вещи свое место. Эти люди чувствуют красоту, у них она в крови. Любовь к красоте будет в них всегда. Казалось бы, они должны привыкнуть, не замечать уже ничего, как не замечают ужасных условий своей жизни. Но нет, именно красоте они не перестают удивляться. «Ты только посмотри, какие саранки на том берегу! А вон те, в траве, те еще лучше!» «Вчера мы ходили на Сукпай. Как же там в этом году красиво! Столько цветов!»

Их радует красота всего. Красота пестрых бабочек и птиц, красота услышанной песни и раскинутой прозрачной радуги. Маленьких разноцветных котят и блестящих под водой рыбок. Когда им нравится что-то, они и не думают скрывать этого.

Меня пригласили ночевать в такой дом, и это было самое ценное для меня. Тебя впускают в свой такой непрочный мир, тебя не боятся. Тебе предлагают все, что только есть в этом доме, пользуйся, живи сколько хочешь... В прямом смысле – тебе отдают последнее. Единственное.

Боюсь потревожить дух каждой нехитрой вещи. Хочется осторожно стереть пыль, зашить все дырки на старом тонком одеяле. Поправить покосившиеся фотографии на стенках – черно-белые, в грубых рамках. Хочется починить всю сваленную в углу одежду. Хочется, черт побери, прижать к лицу этот протертый до дыр халат бабушки-удэхейки – и плакать... И провалившуюся кровать выправить. И красивую скатерть вышить. И вообще защитить этот дом, чтобы не врывались сюда чужие без спроса...

Если вас когда-нибудь пригласят в такое место, войдите туда с благодарностью и уважением. Не разрушьте его. Не оскверните. Оно вас многому научит.
***

...Вот я и рассказала вам о маленьком народе удэхе. Об их беззащитном мире на берегах Хора. Остается добавить немногое.

Их занесли в Красную Книгу – как зверей. Достижение? Или позор?! Они смеются и над этим. Горько смеются. «А как же иначе, ведь для русских мы – крысы. Или змеи. Редкие».

Их лес, как и пушнина, вывозится в Америку и Китай. Множество поваленных стволов можно увидеть по дороге на Хор. Эти люди сами нередко работают на лесозаготовках. Им не остается ничего другого, и они вынуждены продавать свой лес иностранцам.

Туристы и этнографы «изучают» их, не скрывая своего бесстыжего, музейного интереса. Чуть ли не рассматривают через микроскоп. Как к людям к ним не относятся. Они для таких «исследователей» – всего лишь объект. Можно сфотографировать в профиль и анфас, можно взять кровь на пробу (интересно, такая же она, как у людей, или синяя?), можно вообще распотрошить и посмотреть, что внутри. Чего не сделаешь ради науки? (Ах, они еще и недовольны? Надо же, какая наглость!)

Через несколько лет их может совсем не остаться. Причин множество. Болезни, высокая смертность среди детей – на лечение не хватает денег. Самоубийства. По этому поводу они тоже любят шутить: «Сестра, а сестра, дай-ка мне веревку! Да нет, не вешаться. Твоя веревка меня не выдержит, у меня своя лежит для этого. А за мылом к соседу пойду». Будь это сказано кем-то другим, могло бы сойти за плохую шутку. На самом деле человек, от которого я эти слова услышала, четыре раза накладывал на себя руки.

Их мало, и они теряются в общей массе, сливаются с остальным населением. Метисы больше похожи на русских. А дети метисов от русских уже совсем неотличимы. Всего лишь два поколения – и растворяется их кровь.

Два рода живут на Хоре. Уже получается кровосмешение, потому что людей и в том и в другом очень мало. Вряд ли родившиеся дети будут здоровыми, согласитесь... И алкоголь, вечно один и тот же способ забыться. Пьют все. Знают, что это для них смертельно. Но они и не хотят жить. Пить здесь начинают очень рано. Периодически приезжают медики из райцентра, кодировать. Только кодировать. Как будто людям не нужна другая помощь. Спасибо и на этом!

Этих людей хочется оберегать от всех бед, защищать... Они – прекрасные цветы у этой реки. Я не хочу, чтобы кто-то топтал их грязными ногами. Они заслуживают лучшей участи.

Я поняла, что такое вымирающий народ... Дело не в численности. Это народ, чьи люди медленно, каждый день умирают. А как иначе это назвать, если сегодня скупщики забили одного, вчера другой покончил с собой, завтра эта женщина родит мертвого ребенка!

Поэтому их, последних, становится все меньше...

Младший мой брат из Страны Удэхе,
Тебе только семнадцать лет.
Ты молча глядишь на меня в тоске –
Мир жесток, а другого нет.

Как любишь ты вкус древесной смолы
И нежное солнце в росе.
Ты видишь зеленые дикие сны
И кошку зовешь «кэксэ».

Ты смотришь на гладь зеленой реки
И опускаешь глаза.
Ты так бы хотел отсюда уйти,
Ты сам мне об этом сказал...

Я помню, как пела у ног вода,
Мы смотрели на Млечный Путь.
Скажи мне, мой брат, если ты уйдешь,
Кто сможет тебя вернуть?

Всë помню, хоть смыли давно дожди
Твой след над рекой Сукпай.
Кричу тебе: слышишь, не уходи,
Эту землю, прошу, не бросай!

Вонзились мне в душу осколки слез
В раскосых глазах твоих
И ветер дыханье твое донес
До меня в этот горький миг.

Твой гордый народ был когда-то давно
Хозяином этой земли.
Теперь же остался лишь пепел и дым
И пение ветра вдали.

Хотела б я взять в ладони всю боль,
Все слезы земли твоей,
И ты б навсегда остался собой,
И дорога была б длинней.

Но я не могу то время вернуть,
Что было сто лет назад.
Я только хочу, чтоб земля твоя
Осталась твоей, мой брат.

Я пошлю эту песню к берегам Хора. Пусть она долетит до красных камней, покрытых мхом. Пусть она сольется с течением реки. Я бы и сама полетела птицей до лохматых сопок. Только затем, чтобы еще раз сказать каждому сыну этой земли –

Не умирай, удэхе!..



Дата написания:

Октябрь 1996 года

Дата публикации:

13 июля 2001 года

Да... действительно печально( Vortex, это настоящий ЖЖ или кем то сочененный?

А я агностик на 82%)

Да уж... поражаюсь на русскую религию! Как так можно, человек говорит "я православный", а сам даже библии не читал... ну библии это громко сказано, а вот простых правил это да...

Просто по христианским обычаям не положено на такого рода праздники на клатбища ходить. Для того они и праздники что бы праздновать. А для посещения кладбищь да погостов есть специальные дни))

Масляница проводится за 40 дней до пасхи... кажится
Но это уже на христианский манер. А на счет похода на могилу родственников, я слышал, что это народная глупость...

Благодарю, хорошие ссылки! Жаль выбор в магазине http://www.thepaganf...tgard/main.html не широкий...